Про одного Степана
Один раз такой случай был. Разглядывал Степан свой безымянный палец на правой руке и, вдруг, показалось ему, что не палец это вовсе. Точнее – палец, но в нем проступают черты девушки, которая хитро искоса смотрит. Степан испугался очень. Неделю на палец не смотрел. А когда глянул – увидел, что точно. Так и есть. Вроде как безымянный палец, а вроде уже и не безымянный, потому что явно это девушка по имени Антонина, которая хитро искоса смотрит.
– На что пялишься? – спросила Степана жена его жизни Светлана.
– Да вот, понимаешь, какая штука, тут палец безымянный, я смотрю на него, а там… – начал было Степан, поднял глаза – а Светланы в комнате давно нет.
Их брак был надежен. И надежность его была в том, что они интересовались жизнью друг друга, но совершенно не слушали ответы на вопросы.
Стал Степан как-то жить дальше. Поначалу просто поглядывал на Антонину. Потом старался не замечать. Потом стал заботиться – то перчатку зимой наденет на правую руку, то на праздник в отдельный стакан вина хорошего нальет, лепестков розы в стакан накрошит и палец там полощет, то на компьютере научится печатать девятью пальцами – ведь нельзя же Антонину лицом по клавиатуре бить. Разговоры у них были всю ночь. Рассказывал Степан Антонине про жизнь свою, про идеи. Про планы.
Ну, и как-то сроднился он с ней.
Спустя полгода он Светлану случайно Антониной назвал.
Та Степана поправила, дескать, я не Антонина, а Светлана. А через две недели пришла со скандалом “что это вообще было, кто такая Антонина и что творится?!!”
Степан был прямым порядочным человеком, который верил во взаимопонимание между мужчиной и женщиной, поэтому рассказал всё как есть. Про то, как понял, что это Антонина. Про то, как они живут вместе. О том, как у них всё устроено. О том, что они разговаривают. Но, ты, Светлана, не волнуйся – у нас ничего-ничего не было, даже намёком, хотя очень сложно в туалет одной рукой ходить.
Светлана сначала молча сидела. Потом встала. Разбила всю посуду. Наорала. Порыдала. Собрала вещи и уехала.
Говорят, что через год спилась совсем. Потому что когда муж уходит к подруге – это понятно. Когда муж уходит к твоему другу – это бывает. И когда он просто уходит без причины – тоже. Но если он уходит от тебя к собственному безымянному пальцу на котором из одежды только кольцо с твоей свадьбы – это крах.
Степан с Антониной дожил до лета. А летом взял топор, положил Антонину в конверт и послал почтой в Сочи. Антонина на море жить мечтала, а вместе поехать они не могли.
К чему эта история: за пару недель до всех вот этих событий, ходил Степан сдавать кровь в поликлинику. И медсестра, которую, будь Степан повнимательнее – знал бы, звали Антонина, брала у него кровь из пальца. Ранку ваткой закрыла и сказала: подержите 10 минут. А Степан пару минут подержал и бросил.
Инфекция какая-то попала!
Вот пропил бы Степан антибиотики или витамины, так может и всё нормально было.
Понимаете?
Мы очень невнимательны к своему здоровью!
Про рациональность
Один раз такой случай был.
Посреди комнаты на табурете нога на ногу сидела шикарная такая женщина, вся в чулках и вот с такими вот чорными глазищами. Причем, не просто сидела, а сидела,держа в вытянутой руке бокал, чтобы смотреть как солнце, садящееся во двор двенадцатиэтажек, играет в томном рубине полусладкой жидкости. А, этажом ниже, сантехник Василий менял обводку на ванной. Слив-перелив-сифон в соседней раковине, все помидоры. Так вот, если бы Василий поднял бы голову наверх и включил бы рентгеновское зрение, он бы увидел даму, которая не составит его счастья. Причем, счастья не составит не в силу каких-то социальных или культурных там различий, а просто – не подходят они друг другу. Вообще. Полностью. Хоть про это и не знают. Да и не узнают – нет у Василия рентгеновского зрения, а обводка ванной, она только на один этаж распространяется.
Так эволюционно сложилось, а эволюция – штука рациональная.
Про встречу
Один раз такой случай был. Шел унылый Геннадий по заброшенной промзоне ночью. И тут, среди заброшенной промзоны внезапно попался тоннель. Унылый. И тоже заброшенный. И тёмный вдобавок. Тогда унылый Геннадий посветил в него фонарём, увидел трехзначные надписи на бетонных сводах и ободранную валяющуюся изоляцию, отбитую штукатурку. И ясности это не прибавило. Тоннель оставался непонятным. И темным. И заброшенным. И ещё – унылым. И тут не менее унылый Геннадий увидел свет. Где-то в районе как-раз тоннелева конца. И пошёл.
Подобно гигантскому бескрылому слепому кроту-мотыльку, брёл унылый Геннадий по унылому тоннелю, то и дело спотыкаясь об железки, песок, палки и прочие унылые останки былого могущества державы. Шёл и шёл. Шёл пока хватало сил. Светил своим фонарём и шёл. Свет в конце тоннеля приближался, и из темноты вынырнула Ольга. В её руках был фонарь. Она была тоже унылая. И тоже шла на свет.
Потом они смотрели друг на друга. Потом у них кончились батарейки и они стояли в темноте. И стояли они в темноте среди заброшенного унылого тоннеля долго и счастливо, пока сторож не выгнал.
Сторож тоже унылый был. Там вообще достаточно унылое место.
Про Хильду
Один раз такой случай был. Хильда славилась уменьем варить суп из подручных материалов, делать жаркое из всего, что осталось от супа, и глушить селедку об стол с одного удара, вытирая после этого селедочные удивленные глаза о передник. Однажды к ней пришел Ульвбьерн, который был известен как рыбак, скотовод, кузнец, но больше – хороший рассказчик о рыбалке, скотоводстве и кузне. Хильда посмотрела на него и помешала жаркое, а Ульвбьерн вздохнул. Когда вечером Ульвбьерн ушел, Хильда обернула пять самых больших селедок нарядными лентами, а потом разбила их об стену и пошла спать. Любовь скандинавов – штука сложная и непредсказуемая.
Про литературного писателя
Один раз такой случай был. Степан Аркадьевич написал безумно прекрасную эллегию об уходящем веке. И допустил ошибку, свойственную всем, кто что-то пишет.
Прочёл.
– Авдотья Николаевна, ну как вам?
Авдотья Николаевна, ровесница Степанаркадича, подняла опрокинутый внутрь глаза и прошептал:
– Степан Аркадьевич. Степан. Стёпа. Вы… Вы… вы интересный человек, но мы должны расстаться. Надеюсь, ты догадаешься почему. Прости меня, Стёпушка.
И ушла не надев пальто.
На другом конце провода повисла тишина.
– Пап, ты нам не звони больше. Мы сами тебе потом позвоним.
– Степан Аркадьевич, засиделись мы, завтра на работу. Ты звони если что.
Друзья встали из-за стола и пошли к выходу.
– Степан Ильич…
– Аркадьевич…
– Вы очень ценный сотрудник и знаете, как я к вам отношусь. Я надеюсь, что на новом месте ваш потенциал будет раскрыт полностью.
Коллеги пили чай молча.
Литературный кружок при ЖЭКе переехал по новому адресу.
Журнал, в который Степан Аркадьевич послал эллегию, закрыли. Сайт – заблокировали.
Лучший друг, которому в трубку пытался читать избранное, сказал, что сегодня не заглянет, что сможет прийти никогда.
Аквариумная рыбка сдохла.
– Нарушаете, гражданин?
– Пнимйте…я эллеки…ээли…эллеки.. гию написал. Безумно красивую эллегию опухо.. входящем веке.
– Разберёмся.
На следующий день в дежурной части не было никого, лишь в камере предварительного заключения стоял накрытый белой скатертью стол, на котором стояла клетка с канарейкой. Рядом с клеткой лежал забранный днём ранее текст.
Возможно, сжечь безумно красивую эллегию об уходящем веке, было не самой лучшей идеей. И уж точно не стоило развеевать пепел над городом. Но, что сделано, то сделано. Рукописи отлично горят, и частицы элегии медленно садились на людей, спешащих на работу. И каждый, на кого попадали частицы пепла, несли его дальше.
В понедельник следующего века.