Стоишь себе, однажды, у околицы и до слез, ползущих в испещренных косогорах глаз, вглядываешься в даль, а там, вдалеке, за сугробами возле дремучего леса строго вдоль горизонта идет корюшка в тулупе, и хорошо так становится на душе, что откидываешь тулуп и валенки на восток, садишься за стол, за перо с чернильницей, да плошку кузики к себе пододвигаешь.
Тлеет лучина, скрипят половицы, дует в щелях заоконных ветер лютый, а на бумаге, покрытой царапинами гусиного оперенья, стучит капель по перевернутому ржавому ведру и вилы, потерянные еще осенью, лежат на мокрой томно вздыхающей дождевыми червями жирной земле, призывающей и скворцов, и грачей, и галок, и ворон.
И падаешь раскинув руки, на спину сарая, и жадно вдыхаешь своими великими писательскими ноздрями лето красное. А в это время на реке жужжали шмели. И солнце к закату. И думаешь о скворцах и о галках, о муравьедах, о лемурах и еще Бог знает о чем.
А потом, ночью, приходит кто-то в белом, садится на табурет поодаль и говорит: ты великий писатель, а я – совесть твоя. Пришла устыдять тебя за все те неправды, что творил ты. Корить за все лжи и недоговоренности. За отсутствие гражданской великописательской позиции попрекать.
И сидит совесть рядом, ругает словом, да глаголом жжет. За всё, за каждую минутку жизни. И за то, как старушке место в автобусе не уступил. И про то, как мог словом своим будущее изменить, но не изменил. И как ириску из серванта стащил, а фантик в софу засунул. И про то, как худое мыслил и в человечность не верил.
Про всё-всё.
Сидишь, а не умолкает совесть. Гложет она тебя, великого писателя, мол, что ж ты, Семён, да как же так получилось?
И рыдаешь ты, совестью укоренный. И проносятся грачи, корюшка и кузика. И плачешь навзрыд.
А потом понимаешь, не Семён ты! Не Семён! Это совесть просто перепутала и не к тому зашла.
Она к другому великому писателю шла, не к тебе.
И становится от этого хорошо и плохо. Хорошо, что хорошо, а плохо – что есть еще какой-то другой великий писатель.
И прогоняешь совесть пинками, и ложишься на кровать дубову. И хмуришься. И ворочаешься.
А за печью застрял сверчок.